https://willie-wonka.livejournal.com/798026.html

Посмотрите, что выдаёт чатGPT за одну секунду. Я даже не регистрировалась в нём и не трудилась как-то развернуть промпт.

Мой запрос: фрагмент в духе Гоголя.

Ах, Петербург! Ты, сверкающий глазурным невским льдом, подобно Авроре, город невидимых подлостей и видимых раззолоченных мундиров! Кто только не грыз здесь сухарь чиновной службы, обмакнув его в чернильницу канцелярской бессмыслицы! И вот – среди всех, точно мышь в иконостасе, прятался чиновник четырнадцатого класса, господин Козявкин.
Ни высок, ни низок, ни умён, ни глуп – один из тех, про кого и сам Господь, случись ему взглянуть, только кашлянет в ладошку.
Служба его состояла в том, чтобы перекладывать бумаги с правой стороны стола на левую и обратно, если начальник случайно проходил мимо и требовал движения. Бумаги были о чём-то важном – о поставке чернильниц, о сроках выдачи галунов, о повороте лавки купца Дробишкина на два градуса. Всё это имело глубочайшее значение, ибо всё в Петербурге имеет глубочайшее значение, даже если и не имеет никакого вовсе.
Козявкин жил один, питался борщом, который готовила старая девица Прасковья, из бывших кухарок чиновничьего ведомства, получившая, по какому-то забывшемуся распоряжению, бессрочный отпуск в виде нищенской пенсии и вечной усталости.
Однажды, переложив очередную пачку бумаг, Козявкин вдруг поднял глаза и увидел, что окно его канцелярии выходит не на внутренний двор, где сторож сушил калоши, а... на бездну. Да-да, настоящую, непритворную, подлинную бездну, о которой философы пишут в длинных немецких трактатах, а поэты упоминают мимоходом между рифмами «грусть» и «пусть». И вот тогда – именно тогда – в голову его вошла мысль страшная, неудобная, не по чину. Мысль о том, что всё, что он делает, может быть, и не нужно. Что ни одна бумага не приближает его к бессмертию. Что бессмертие – не награда от начальства, а что-то вроде свечки, которую человек держит в себе, и если не зажжёт её – останется тьма. И в этой тьме его фамилия, чин, и даже бумажка от сапожника, которую он потерял три года назад и до сих пор искал по ночам – всё это обретёт истинную цену: ноль с хвостиком.
Он попытался было записать эту мысль на обороте ведомственного циркуляра, но рука предательски дрогнула, а вместо мыслей вышло: «Докладываю смиренно: чернильницы закончились». Так и не понял Козявкин, что истина не в том, чтобы двигать бумагу, а в том, чтобы не дать душе своей зачерстветь так же, как калоша швейцара, заброшенная под лестницу в начале зимы и обнаруженная весной без пары.


Мой запрос: пародия на рассказ Лескова.

Чудак из уездного ведомства

(Повесть, рассказанная отставным столоначальником Ф.П. Брындзихиным)

– Ну-с, – сказал я, потягивая чай с гвоздикой, – не бывал ли ты, сударь мой, знаком с архивариусом Прокопием Ильичом Заварушкиным, что в Мышегорске служил в уездном управлении на должности реестратора 9-го класса?
– Нет, – отвечали мне. – Такого не слыхивал.
– Ай-ай, – сказал я, – а был человек! И это был не просто человек, а, можно сказать, тип целый, и не типографский, а народный, домотканый, с налётом ветхозаветной чудаковатости.
Прокопий Ильич был муж, каких теперь не водится: вечно в сюртуке, которому лет двадцать как положено было на покой, и с пером за ухом – для экстренных записей, которых, впрочем, никогда не бывало.
Служил он в уезде тридцать три года без отпусков, наград и жалоб. За это время написал один рапорт – и тот по ошибке сам себе, ибо почерк у него был неразборчивый, даже для него самого.
– Я, – говорил он, – как клякса: всем мешаю, но без меня ни одно дело не склеится.
Любил Прокопий Ильич изъясняться загадками, и к нему надо было подходить с особым, так сказать, набором ключей.
Однажды, например, начальник земской управы спросил его:
– Заварушкин, отчего отчёты ваши вдвое толще, чем по ведомственному положению?
А Прокопий Ильич только пальцем вверх ткнул и произнёс:
– Где статистика, там и истины два слоя.
– Что это значит? – спрашивает начальник.
– А это, – отвечает Заварушкин, – чтоб при проверке ревизору скучно не было: пока до истины докопается, все мозги вспотеют.
Но главный случай, за который его в народе прозвали мышегорским Сократом, произошёл в году тысяча восемьсот каком-то там, уж и не вспомню точно, да это и не существенно, ибо не дата важна, а мораль.
В то лето завелась в уезде настоящая канцелярская язва: протоколы исчезать начали. То вдруг рапорт какой-нибудь о поставке керосина для уездной аптеки пропадёт, то извещение о приезде ревизора, – а то и вовсе прошение от благородной вдовы Груничевой о выдаче пособия на строительство благотворительной беседки в честь её усопшего мужа, надворного советника.
Все заподозрили некого канцеляриста Титушкина, ибо у того и лицо было с повадкой как у кота, что не у миски, а уже на столе.
Собрали экстренное совещание. Прокопий Ильич поднялся с места, откашлялся и произнёс:
– Пропажа бумаг есть дело не криминальное, а метафизическое.
– Это как же? – вскричали все.
– А так, – отвечает, – что бумага не исчезает, а возвращается туда, где ей и место: в ничто.
– Да ты с ума сошёл! – говорит предводитель дворянства.
– Не-е-е, – тянет Заварушкин, – это вы с ума сошли, коли протоколы храните в шкафу с дырой позади, где, как выяснилось, обитает козявка бумагоедная рода книжных точильщиков.
И впрямь: разобрали шкаф – а там целая колония этих насекомых, да такие прожорливые, что устав о губернских почтовых перевозках за полгода съели до состояния папиросной бумаги.
После того Прокопия Ильича стали звать в разные города губернии с лекциями, но он отказался, молвив:
– Мудрость – не бакалея: не всякому её взвешивать.
А ещё через год его наградили медалью «За усердие», которую он тут же отдал сторожу Захару – «чтоб жене на подвязки пустил».
Таков был Прокопий Ильич Заварушкин, чудак из уездного ведомства, человек ни на кого не похожий, а потому и забытый ныне. Но, право сказать, не в забвении дело – а в памяти живой, какая в сердце, а не в бумагах.

https://willie-wonka.livejournal.com/798026.html

https://willie-wonka.livejournal.com/797546.html

Случайно наткнулась на совершенно удивительную вариацию песни про кузнечика. Исполняется на литовском языке, но я тут изложу вкратце суть. Идёт всё очень точно по известному тексту: в траве сидел кузнечик, и зелёненький он был, вообразите себе, вообразите себе, зелёненький он был, потом пришла лягушка, кузнечика сожрала, представьте себе, представьте себе - и схрумкала его. А вот дальше начинаются непривычные дела. Затем явился аист и закусил лягушкой, представьте себе, представьте себе, лягушкой закусил. Потом пришла лисица - лисица как лисица, - пришла себе спокойно и аиста... того. И всё повторяется с припевом. На лисе всё заканчивается, так как лиса находится на вершине пищевой пирамиды. Как говорится, "А тут лиса бежала, а может, не бежала, а может быть, на пальму с разбегу взобралась". Но какова вариация, скажите? У нас в песне про кузнечика ведь даже поползновения нет запустить такую "цепочку" - кто кем отобедал в дальнейшем. Я даже решила, а вдруг это такая песня кочующая, международная, вроде "Братца Якова"? Где каждый что-то своё поёт, с добавлениями и вариациями, а китайцы совсем уж выбились из общего ряда, потому что на мотив "Братец Яков" поют, как известно, "Два тигра, два тигра, бегут быстро, бегут быстро, один без хвоста, другой без ушей, очень странно, очень странно". Похоже, им совсем всё равно что петь.

https://willie-wonka.livejournal.com/797546.html